«Если ты женщина Кавказа, ты можешь все, но за это придется платить»

«Зарема, отключите Кавказ!» — кричал ей режиссер «Театра.doc» Михаил Угаров. Но память крови не отключишь, возможно, именно она помогает жить, бороться и открывать новое 31 июля, 2018 30153 Четыре года назад алтайская чеченка Зарема Заудинова приехала покорять Москву. Цель была вполне определенной — влиться в среду документального театра и социального искусства. И эта среда ее радостно поглотила. Зарема стала ассистенткой художественного руководителя «Театра.doc» Михаила Угарова, ставила спектакли, помогала директору театра Елене Греминой. Сегодня она режиссер и продюсер и намерена продолжать дело своих учителей, не так давно ушедших из жизни.
Чеченский след
— Родилась и выросла в Алтайском крае, в маленькой деревне. Папа — чеченец, мама — казачка. В 1994-м родители развелись, отец уехал на родину, где попал в первую чеченскую. Мне было тогда четыре года. В следующий раз мы встретились в мои 27, в прошлом году. Помню, у папы были просто офигенные кудри. И тут приезжаю, а он — лысый. Вот это моя главная к нему претензия (смеется). Других нет. Моя старшая сестра вышла замуж за чеченца и переехала в Грозный. У нее уже четверо детей. Чеченка-чеченка. Знает язык, держит пост и вот это все. Я же модифицированная версия. Мы с Еленой Греминой, которая сама грузинских кровей, частенько шутили про двух хачей и простого архангельского мужика Михаила Угарова. А еще у Угарова был постоянный такой эмоциональный крик: «Зарема, отключите Кавказ!»

— Как чеченца занесло на Алтай?
— Он просто приехал учиться в аграрный университет. Вместе с целой компанией чеченцев. Мама училась там же. Папа так и не окончил вуз, родилась моя старшая сестра, они вернулись в деревню. Отец как раз достроил дом, когда появилась я. Он стал своим в этой алтайской деревне. О нем потом еще долго спрашивали: «Как там Мусаби?»

«Иду средь белых скал и средь развалин»

Спустя много лет вы приехали в Чечню. Случилось подключение?
— Удивительно. 2017 год. Я уже два года занимаюсь документальным театром. Дистанция между мной и чеченской культурой, местными реалиями — огромная. И вот ты приезжаешь. Горное село в Веденском районе. И вдруг — чувствуешь себя дома. Впервые видишь белые русла рек, потому что на Алтае совсем другие камни и реки. Видишь прозрачную голубую воду. И это все оказывается таким тебе родным. У меня шикарный дед, с отличным чувством юмора. Как и у моего отца. Мы с дедом сразу сошлись. Я не знаю чеченского, а дед плохо говорит по-русски. «Ну вот и поговорили», — прокомментировал он ситуацию.

— Обсуждали с отцом какие-то травматичные моменты чеченской истории?

— Его дед и бабушка пережили депортацию. Он сам как мирный житель пережил первую и вторую чеченские, чистки, бомбежки. Но я так и не смогла с ним об этом поговорить. Не нашла слов.

— «Память крови» — в вашем случае она работает? Как, скажем, у художника Аслана Гайсумова, который будто бы несет в себе боль всех своих предков, а не только свою собственную.

— Отец впервые позвонил мне в двухтысячных — спустя долгие годы после своего отъезда. И позвонил он как раз в тот момент, когда я читала сборник материалов про чеченскую войну «За что?» Политковской. Помню, как меня перепахало этой книгой. Читала по 20 страниц в день. Больше не выносила физически — рыдала, блевала…
В Чечню в 2017-м я приехала с камерой, как документалист. И объектив тебя очень спасает в таких ситуациях. Ходишь по деревне, а там многие дома до сих пор разрушены, брошены. Эти разрушения явно говорят о прицельности огня. А еще — заборы. Есть высокие, под три метра, с позолотой, чисто восточные. И тут же рядом заборы с дырками от пуль. У меня куча фотографий этих заборов. Дом моего отца находится на окраине деревни. Пройдешь немного вдоль ручья — уже лес. И вот мы идем, а он: «Аккуратно, там окоп». 2017-й на дворе. Окоп и упаковка от сухпайка. А в горах, там же, недалеко, офигенный дом стоит, сложенный из камней. Как увидела — понеслась к руинам. Дико красиво. А отец: «Не ходи, может быть заминировано». Вот так ты все время и проваливаешься в прошлое.
Меня это особенно начало настигать, когда я вернулась в Москву. Идешь по Покровке, вдруг — забор с дырами, сразу вспоминаешь тот, другой, в чеченской деревне, украшенный ковкой в виде силуэта Кремля и пяти олимпийских колец, а пуля ударила так, что Кремль покосился. И ты с Покровки проваливаешься в войну. Ощущение дискретного времени — оно постоянно. Ты понимаешь, что память крови, которая передается тебе от предков, не выдумана социологами или антропологами. Она реальна. Как только соприкасаешься с точками экстремума — внутри происходит химический взрыв. Пока совершенно не понимаю, что делать с тем материалом, который я отсняла в Чечне. Очень хочу сделать кино. Про себя и про войну.

Трудности перевода
— А что про «обычную» жизнь? Удалось адаптироваться?

— Ощущение, конечно, что ты приехал в другую страну. Я не знаю языка, что сильно напрягает. Но это была такая чистая радость узнавания нового, которое вроде бы чужое, но на самом деле — твое. Ходила в мечеть, в горы. Идем купаться, а мне выдают длинное платье для купания. И ты радуешься. Для них — повседневность, для тебя — что-то новое. Срабатывает жадность — все собрать, зафиксировать, внутри себя уложить. Запомнила какие-то совсем простые вещи. Как взрослые женщины пришли купаться к реке с шампунями. Или спрашиваешь папу: «Как зовут кота?» — «Кот». Потом оказывается, что Мурка. «Ну пааап!» — «А что такого? Он же кот». Жизнь в деревне тяжелая. Потому что обычный человек — бедный человек. Нет супермаркетов, просто магазинчики, будто из 90-х. Заходишь в маленькое помещение — с одной стороны шмотки, с другой — шампуни. Тут же черешня и все остальное. Конечно, счастье — оно там тоже есть. У отца вот семеро детей.

— Поддерживаете с ними связь?

— Общаемся редко. Как-то особо не о чем. У меня совсем другая жизнь, непонятная им. Отец меня спросил: «Что ты там вообще делаешь, в Москве?» — «Я режиссер» — «Ну понятно. Клоун! Ты всегда была к этому склонна». Недалеко ушел от понимания профессии (смеется). У девчонок местных свои темы — платья, танцы. Меня научили суперпростой разновидности лезгинки. Я попала в Грозном на танцы, а меня никто так и не пригласил. Не сложилось. Или вот — на мне сейчас вещь с грозненского рынка. Там, конечно, сложно найти что-то не розовое, не золотое и без стразов. А эти женщины, продающие на улицах кукурузу… Это все настолько искренне и честно, что никакие масс-маркеты их не затмят. Возможно, это уходящая натура. Но она прекрасна. Глянцевая Чечня скучная. А вот ехать на какой-нибудь раздолбанной девятке, где стекло подпирается бревнышком, иначе падает, вот это да.

Подолжение следует

Подробно на сайте Это Кавказ:
https://etokavkaz.ru/obshchestvo/esli-ty-zhenshchina-kavkaza-ty-mozhesh-vse-no-za-eto-pridetsya-platit